Камчатский край, Петропавловск-Камчатский — краеведческий сайт о Камчатке

В. М. Песков. Олений край (из цикла "Любовь — Камчатка")

Тундра — это тоже Камчатка, север ее. Когда-то попасть сюда из Петропавловска было делом простым. Сейчас край отрезан — ничто сюда регулярно не плавает, не летает. Чтобы представить полуостров в характерном его разнообразии, пришлось вспомнить прежние посещения тундры.

"Амто!" — окликаем старика с бубном. "Амто! (Здравствуй!) — отзывается дедушка Тергувье. Бубен в его руках делает полукруг и стихает. — Из Москвы? Слыхал, Москва — большой стойбище. Люди много, как комары в тундре, так, да?" — довольный шуткой, дедушка Тергувье вытирает рукавом кухлянки глаза, бубен опять начинает плясать над костром, и хриплый стариковский голос тянет: "Одо-одо-до-до-ой!.."

Север Камчатки. Мы с "оленьим доктором" Валентином Лазебным едем по тундре, и сзади слышится эта песня, простая, как крики птиц. Под копытами у лошади то вода хлюпает, то мох с хрустом приминается. На всем скаку упади с лошади — не ушибешься на этой перине, расшитой черным бисером шикши и синими бусами голубицы. Синяя гора справа. Уже два раза лошади пили из встречных каменистых речек, а гора все справа, все виден на верхушке камень, на медведя похожий. "Сколько до нее? Километров десять?.." — "Тридцать, а то и больше. Километрами расстояния тут не меряют. Скажут: “До горы пять чаёвок”, то есть пять остановок на отдых".

Тишина в тундре. Сушатся на синем небе белые длинные облака-полотенца. Просвистели кулики-ягодники, пошевелили легкую вату травы-пушицы, и опять тихо. Желтая тундра. Сколько оттенков теплого цвета! Лимонный ивняк бьет по бокам лошади. Красноватыми жилками светятся ковры березок и голубицы. Ржавая гущина болотных зарослей. Темно-малиновые листья ползучих рябин.

Можно встретить медведя на этой безлюдной земле. Можно увидеть пять медведей сразу — пасутся, как лошади. Не очень опасный зверь в этих местах, но лучше обойти стороной. Можно увидеть в тундре белого волка, лисицу красную, как огонь, черных ворон, росомаху, белых лебедей на озерах, гусей, уток.

"Человека в тундре встретишь не часто. В прошлом году двести километров прошли — и ни следа. Встретил нечаянно радиста-геолога. Обнялись. Мне уходить, а он за рукав: “Подожди, неделю сижу без людей...”"

Опять речка, камни гремят под копытами, вода ледяная и тоже гремит, когда льется с ладоней обратно в реку. Рыбы-гольцы мечутся на каменном мелководье. Кургузые каменушки полетели, цепляясь брюхом за воду. На пути — юкольник, попросту — легкий сарай на сваях-жердях. Запасливый коряк приготовил на зиму рыбы. Вот тут, видно, он ее потрошил — на ветках осталась сушиться икра, кушанье не очень ценимое в этих местах. Главное — рыба. Распластанные лососи лето и осень сушатся на жердях. Это и есть юкола — хлеб тундры.

Ни деревца, ни высоких кустов. Возьмись что-нибудь сделать — палку негде добыть. И привезти как? Тундра не знает дорог. Олени и собаки. "Спрашиваешь, как заблудился топограф? Да очень просто. Понадеялся на себя, оглянулся: вроде вон к той сопке надо идти, а сопка не та. Да и попробуй разбери их. Рассказывал: до пятого дня надеялся, а потом потерял надежду. Шел. Потом полз. Его искали и увидели с вертолета". — "А ты?" — "Я один не хожу. Беру коряков в проводники. Коряк не заблудится. Я тоже кое-чему научился — за лето тысячу километров проходишь..."

Лошади стали. Подозрительно глядят на ржавую воду. Обходить надо. Ведем лошадей в поводу. С кочки на кочку, все правей, правей обходим болото, а ему нет конца. И там вон дальше — сплошная вода. Передняя белая лошадь вдруг провалилась одной ногой, делает натужный рывок и еще глубже увязает в трясине. Бьется — и еще глубже! Коряк-проводник растерянно глядит вперед, назад! На расшитой бисером его шапке прыгает хвост горностая, звенит на шапке медный бубенчик. Конец экспедиции... И тут я увидел бегущего Валентина. Он запустил руки в грязную жижу, отстегнул вьюки. Никогда не слыхал у людей такого властного голоса. В руке Валентина свистит веревка. Но я думаю — именно голос заставил кобылу шевельнуться, дернуться, заржать, заколотить ногами...

Лошадь — на твердом месте, мелко дрожит и пьет воду. А Валентин сидит на кочке, выливает из сапог воду, выжимает портянки, выжимает свитер. Только теперь замечаю: борода у него желто-зеленая, под цвет тундры. Очки делают его похожим на старинного земского доктора. "Часто бывает?" "Бывает, — Валентин вытирает с очков пятна грязи, помогает коряку уложить вьюки. — Бывает..."

Еще два раза поили мы лошадей и сами запивали хлеб и юколу водой из речки, а табуна, который ищем, все нет... Потом вдруг сразу запахло дымом, в синем тумане засветились три огонька. Из ложбины на гору, напирая друг на друга, с хорканьем бегут олени. Внизу, в сумраке лозняка, показался пастух. Рога оленей на красной полоске неба виднелись сгоревшим лесом.

У костра мы снимаем седла, треножим и пускаем лошадей в темноту. Из чума на голоса вышел высокий человек в коричнево-белой кухлянке, в праздничных торбасах, с чаутом для ловли оленей. Сдержанно сказал: "Амто!" Но, разглядев у костра очки и Валькину бороду, пастух улыбнулся, кидает в сторону чаут: "О! Олений доктор! Олений доктор приехал. Хорошо приехал — праздник будет, олешка будем колоть ..."

Утром, когда над костром еще блуждали струйки вчерашнего тепла, четыре женщины в расшитых бисером новых кухлянках ушли в лощину, заросшую ивняком. Вернулись с охапками желтых веток. Поставили ветки у чума, возле костра, где вялится рыба, на большой черный котел кинули ярко-желтые прутики.

В это же время мужчины поднялись к табуну. Тысячи две оленей, как заведенные, с гулким топотом кружатся на одном месте. Большие самцы — хоры — в этой толкотне ухитряются становиться друг против друга. Удар! Кажется, искры должны посыпаться... Мужчины держат в руках чауты — потертые до блеска кожаные арканы. Бросок. Кольца аркана, на лету выпрямляясь, летят к ветвистому кусту на голове. Рывок. Но петля только сильней захлестнулась. Шарахнулся олень, наклонил голову, уперся ногами. Чаут звенит струною, четыре руки перебирают аркан, дотянулись к рогам, уже гнут к земле седую голову хора. Это не простое дело — повалить самого сильного из оленей. Но всякий мужчина должен это уметь. Семилетний мальчишка хлопает от радости длинными рукавами праздничной одежонки. Это его отец, бригадир Аймик, повалил хора.

Визжит обломок пилы. И вот уже драчун-хор мчится к стаду, обезоруженный и смешной. Он машет на бегу странно полегчавшей головой, не понимая, в чем дело. Ни одна важенка теперь не захочет полюбить безрогого кавалера, и все противники будут презрительно пробегать мимо. Поделом, не будоражь табун.

А к полудню чаут падает на головы молодых жирных оленей. Семья Аймика стоит в это время возле яранги рядком: мать, ребятишки, беззубая бабка. Аймик подводит оленя. По ритуалу праздника около чума уже лежит заколотая собака. Аймик, не выпуская оленя, подержал над костром закопченного, вырезанного из полена божка. И раз! — одно движенье, и струя крови из оленьего бока брызнула на желтые ветки праздничного наряда. Скорее кровью измазать щеки и нос жене, детям, старухе. Аймик свое дело окончил, садится у костра с маленькой девочкой на коленях. Ножом орудует жена Аймика. Для гостей — язык и лучшие куски мяса. Вода уже булькает в большом котле. Сами хозяева предпочитают сырую оленину. На зубах у мальчишки хрустят поджаренные молодые рога, старуха в промытый желудок оленя собрала кровь; после из крови с кореньями трав сварят подобие супа — опану.

Мужчины приглашают гостей "мозговать". Мозгованье — чуть ли не главный момент праздника. Надо сидеть у костра, скрестив ноги, черенком ножа разбивать сырые оленьи кости и глотать чуть присоленный мозг. Я с трудом одолеваю непривычное блюдо. Валентин ест с аппетитом. "В тундре загнешься, если не есть сырого мяса и рыбы — все витамины тут..."

А потом молчаливое чаепитие. Наливаем в блюдечки коричневый взвар, дуем на него и выпиваем бог знает сколько чашек подряд. А тундра полосами стелет в низине дым от костра, почти незаметный ветер уносит к сопкам запах еды. И уже прилетели, сидят на жердях сороки и вороны. Но птицам мало что достанется у костра...

Пустая яранга пахнет давним холодным дымом и кислой кожей. Мы лежим в спальных мешках. Под головой, повернешься — скрипит старая кожа седла. Ветер нашел худобу в крыше — шевелит пламя свечки. Близится утро. Спать уже ни к чему. Тушим свечу, выходим из чума. Смутно белеет на сопках снег, белеет в темных ивняках лошадь. Жилища кажутся старыми копнами сена. В крайней яранге плачет ребенок. Садимся к огню скипятить чай. На востоке небо становится желто-зеленым. По светлому фону движутся две фигуры — человек и крупный матерый олень с мощным узором рогов. "Олени в здешних местах, — основа всей жизни", — говорит Валентин. Два чайника опорожнили мы, слушая рассказ его о всем, что связано тут с оленем.

 

Василий Михайлович Песков.

Публикуется по газете "Комсомольская правда"
(№ 2-т/1. — 2007. — 4–11 янв.)
с личного согласия В. М. Пескова.